Стихи Геннадия Русакова

Меня насильно в старость привели.
Я не хотел. Я упирался рогом.
Я был не тот. Меня не там нашли.
Неверно рассчитали по итогам:
мне причиталось целых двадцать лет —
зажали, рассовали по карманам.
Мне по ошибке выписан билет.
И вот я тут, затащенный обманом…
Какой я вам, к чертям, пенсионер!
Я толком не успел перебеситься —
как прежде, вижу мир на свой манер:
вон птицы машут крыльями из ситца.
Мне мир хорош. Я в нем принадлежу —
от первого младенческого вздоха.
А то, что я с усилием хожу,
совсем не означает,
что мне плохо…

Никогда не просивший у века ни славы, ни ласки,
заплативший по счёту за каждую шляпку гвоздей,
я ходил, не кобенясь, с огромным столетием в связке,
у огня его грелся и помнил сезонных вождей.
Но судьбою России я всё-так не озабочен:
ничего с ней не станет, с беспутной моею страной,
с поселковою кралей, что ждёт мужиков у обочин.
С наказаньем и горем... Да мне и не нужно иной.
Лишь про то моя мука, что я её глаз не увижу,
на её посиделках не выпью дурного вина,
не спляшу с перебора, кляня застарелую грыжу...
Я уйду и не буду, останется только она.
Ничего, на такую всегда доброхотов хватает.
Мне бы вспомнить из праха, из голи предсудного дня,
как родные веснушки опять на щеках её тают...
...И ни словом, ни делом никто не обидит меня.

Чтобы сердце под горлом не жгло и колом не торчало.
Чтоб не лапало время щербатые доски крыльца.
Чтобы день не кончался, а кончится — снова в начало.
Чтоб ушедший вернулся и сын посмотрел на отца.
Чтобы тело хотело в сенях ночевать на матрасе.
Чтоб из подпола пела, стекая по глинам, вода.
Чтобы осень дурела в своём непотребном окрасе.
Чтобы сон — только в руку, и в корм — травяная еда.
Чтобы брюхом чехони сверкнули огни евпаторий.
Чтобы жизнь продолжалась и в доме светилось окно.
Чтобы, кто-нибудь вышел, увидел пространство и море,
задержал мою руку и выпил хмельное вино.

Всё проходит,родная, проходит, чтоб не воротиться.
Слышишь, осень гагачит, над нами крыла пронося?
Там тяжёлые птицы под ветер подставили лица,
в неподвижном пространстве усилием воли вися.
Я ушёл из столетья, спиной от него холодея.
Но, как старческой хворью, стыдом его буду болеть.
Что нам время, родная? Скажи мне, хорошая, где я?..
В клетки рабицы лезет крыжовника костная плеть.
Где я в списках судьбы, на её размалёванных досках,
в кондуитах расплаты, в нелепице паспортных дат?
Это я — тот марвихер, тот гаер в семейных обносках,
недолюбленный фраер, не к сроку пришедший солдат?
Вон могучая старость — всезнанье и пристальность страсти —
сотрясает округу, тебя, словно щепку, крутя.
Запрокинешься в стоне — и встанешь бледней и глазастей.
Засереют окошки, проснётся за стенкой дитя.
Жизнь проходит, Татьяна, полы под собой проминает —
осыпается краска, и лаги под ними хрустят.
Жизнь проходит, молчи — и никто ничего не узнает.
Лишь тяжёлые гуси сорвутся с небес, просвистят.

Как поздно вырастаешь в полный рост,
перестаёшь бояться просторечий,
сумы, тюрьмы, простуд, осиных гнёзд,
дантистов и дороги на погост.
И перед веком расправляешь плечи.

Я, помню, в детстве всё бежал куда-то...
Трава мне в рост, а я бегу, бегу.
Где склон — скачусь, где яма, там залягу,
уставлюсь в небо, но опять бегу,
теперь уже отвесно, как по стенке,
пришлёпывая драным башмаком.
Да, тут был важен бег, он что-то означал:
меня никто не смеет задержать,
когда бегу, я неподвластен взрослым.
А там, на небе, кто-то ждёт меня.
Не бог, но кто-то. С богом не играют,
а этот, ждущий, кажется, не прочь...
С тех пор я больше так уже не бегал.
А нынче удивился: «Почему?»
И вновь представил: я бегу, бегу.
Меня все ищут, мама чуть не в слёзы...
А я, больной и старый, некрасивый,
давя траву, бегу навстречу лугу,
навстречу маме, памяти, годам.
И незаметно убегаю в небо.
Меня все ищут: «Гена, что за шутки?».
А я бегу себе, бегу, бегу...
Где тот, кто мог бы поиграть со мной?

...И детские вопросы бытия,
словесный блуд, неточные названья...
И крик, мольба: «Скажи мне, кто же — я?
Что есть душа?» —
И горечь узнаванья.
Страна моя, я разлюбил тебя.
Ты плоть моя, а я себе не нужен.
Но почему, не помня, не любя,
навек тобой, проклятая, контужен?
Вот нежным тленьем тронутая высь
накрыла расстоянье до Рязани.
И хоть умри, хоть просто удавись —
глядеть в неё
последними глазами.