Стихи Саши Ирбе

Нас с тобой не спасет одиночество

Нас с тобой не спасет одиночество
и чужая любовь не спасет.
Ты живешь теперь, как тебе хочется,
а вернее, как жизнь понесет.

Ничего не кляня и не празднуя,
пьешь с усмешкой задумчивый день.
А дороги у нас теперь разные,
и от прошлой осталась лишь тень.

И хранит нас с тобой одиночество
на своих утомленных руках,
но, пройдя все земные пророчества,
мы с тобою живем в облаках.

И не важно: что здесь с нами станется
и чему здесь не велено быть.
Сердце с сердцем вовек не расстанется,
если память не в силах забыть.

Ты верно понял: подходить опасно

Ты верно понял: подходить опасно
и целовать опасно, и любить.
Мне вслед глядел восторженно и страстно!
А возвращалась — так спешил забыть!

Ты и теперь глядишь мне ровно в спину,
отводишь взгляд, как поверну лицо.
...Из суеты сует словесной тины
нам поводом Садовое кольцо,

в котором мы живем и счастьем бредим,
творим и спорим, будни ворошим.
От утренних его и до вечерен
по площадям и улицам спешим.

И, может быть, в каком-нибудь из зданий,
а, может, в переулке завитом,
вдруг встретимся не спинами — глазами
и вместе, взявшись за руки пойдем.

И говорить так страстно, нежно будем,
что снег пройдет: расступится зима.
Я знаю, что любви боятся люди.
Ты знаешь — я боюсь ее сама!

Но даже так: далеком отголоском,
среди житейской тины и воды, —
ты снишься мне легко, светло и просто
манящим блеском утренней звезды.

Ты у меня единственный на свете

Ты у меня единственный на свете,
такой любимый, что не смогут вспомнить,
чтоб кто-нибудь кого-то так любил.
Ты у меня и дождь, и зной, и ветер,
и, как еще, наверное, заметил,
дистанция, что выбила из сил.

Ты у меня огонь, пусть не высокий,
но впрок дающий света и тепла,
и гордый муж, и отрок одинокий,
с которым я и вовсе не жила.

Не знала!.. И заглядывая снова
в глаза твои, что в омуты, смеюсь,
что я тебя незнамного такого
люблю, жалею, знаю и боюсь.

Я не знаю, с кем ты теперь и где

Я не знаю, с кем ты теперь и где,
и в какие земли теперь спешишь.
Умываясь — вижу тебя в воде.
Улыбаюсь — чувствую, ты грустишь.

Мне сулят Нью-Йорк и сулят Париж —
уезжать не хочется никуда,
потому что знаю, что ты грустишь,
и на кухне помнит тебя вода,

помнит лес за озером, помнит сон
(он под вечер в сердце моё стучит).
И из всех дверей, и из всех имен
проступает образ твой и молчит.

Я хочу уехать (сбежать хочу),
потому что с сердцем моим — беда!
Как тебя увижу — всегда молчу.
Не увижу больше я никогда.

Котенок

Он пришел неизвестно откуда —
вдвое старше, лохматый, седой,
то ли мамкиной вскормленный грудью,
то ль случившейся с мамкой бедой.

Но домашняя рыжая кошка —
третий раз, как счастливая мать,
— горемыку приметив в окошко,
вышла в сад — и давай целовать:

морду, лапы его облизала,
и, взмахнув своим пышным хвостом,
без сомненья ему указала
верный путь и дорогу в свой дом.

А когда собрались ее дети,
лег и он, чтоб сосать ее грудь.
В небе выл зачарованный ветер,
люди в доме не смели уснуть.

По чьему же велению кошка,
по какому знаменью в судьбе,
горемыку, приметив в окошко,
приняла, точно сына, к себе?

И природе такое известно —
приютить заплутавших в пути.
Только людям и в храмине тесно;
ищут счастье — не могут найти.

Часто верят, что горе заразно,
что никчемен упавший на дно.
И спокойно и благообразно
ходят в гости, в театры, в кино.

Это легче!.. Я в сказку не верю,
но я верю, что счастье людей —
не закрытые окна и двери,
а раскрытые сердце и дверь.

Москве

Это я — голытьба татарская
без тебя — не сказать — жива.
Не петрова столица — царская,
с мягко-женским звучит — «Москва».

Возвращаюсь в тебя негаданно,
как с ключами в свой отчий дом.
И стоят фонари оградами
на Садовом и на Тверском.

Ты — страна, что дана не каждому
и не каждый тебя поймет;
точно в землю домишки всажены,
в желтых ризах, наперечет.

Кремль-чудило пурпурной кручею,
точно яблочный взбит пирог.
Если Бог бы задумал лучшее,
он бы лучше создать не смог.

Эх, Москва — пестрота татарская
и церковен славянских ряд,
а душа у тебя цыганская,
слишком гордая, говорят.

Не полюбишь — так планы начисто,
а полюбишь — так впрок, сполна.
Все препоны твои, дурачества
наблюдает в неон страна.

Мною парки твои исхожены,
но спешу к ним, как в первый раз.
И стихи про тебя все сложены,
а я снова пишу сейчас.

Потому что душа излечится
от бульваров твоих и стен,
потому что ты тоже женщина,
что не раз угождала в плен.

То царевой была, то ханскою,
то боярской, а то чумной.
Эх, ты доля моя цыганская
на широкой меже земной!

В ТАНЦЕ

Не любили!.. Но так дружили,
как не многим дано дружить!
Танцевали... Неслись, кружили!..
Не любили!.. Любили жить!

В ритме танца — как в ритме счастья!
Не влюбленная!.. Не влюблен!
Но как много гнездилось страсти
в наших танцах былых времён!

Может, встретимся — потанцуем!
Не беда, что не здесь, а там,
в танце — ласковей поцелуев —
закружим по иным ветрам.

Ты — не умер!.. Ты просто вышел
(и красивый, и молодой)
на этаж, что немного выше.
...Лодка белая над водой.

Ты рукой на прощанье машешь,
(и спокоен и весел взгляд),
наши танцы и песни наши
в всплесках синей воды блестят.

Кто из нас без сомненья знает,
что там будет и кто нас ждёт?
Твой корабль в облаках летает —
наш корабль по земле бредет.

Что ж, прощай, улетевший рано!
В добрый путь и в счастливый путь!
Над скользящей волной тумана
натанцуемся как-нибудь.

Не за это мой дед воевал...

Не за это мой дед воевал,
чтобы русский солдат убивал.
Не за то он шагал до Берлина,
чтоб войны развивалась машина.

И в аду не сумел бы представить,
что по Киеву, Харькову — бомбы,
что победу над Гитлером славя,
в Украину ворвутся потомки
не с цветами, не с радостным криком:
“Победили мы вместе!.. Мы — братья!”, —
с танком “Ту-...”, с истребителем, с “Мигом-...”,
сея горе и смерть, и проклятья.

Не за это мой дед воевал,
чтобы правнук людей убивал,
а за то, чтоб с весны в сорок пятом
ни в кого не стреляли солдаты.

ПОДРУГЕ-ФИЛОЛОГИНЕ

Звонит моя подруга из роддома
(в ночь родила — как будто родилась!),
в лепечущую трубку телефона
смеется, плачет и ликует всласть.

Почти что в сорок… Первенец из века
«прощай и нет…», «подумай и прости…».
Моя подруга любит человека,
с которым ей всегда не по пути.

Но, как его, зовет мальчишку Ванькой
и хмурится почти как на него:
«Что ты кричишь, мой милый Ванька, глянь-ка!»
Но тот пока не видит ничего:

вишневый цвет тряпичной погремушки,
цвет матери, закутанной в халат,
а по халату синие избушки
и беленькие зайчики летят.

Моя подруга — верный мой учитель,
моя сестра, соавторша и дочь,
умеющая думать на санскрите, —
теперь санскрит отбрасывает прочь.

Пушкиновед — и Пушкина подальше.
Цветаевед — Цветаеву к чертям.
Ей мама улыбается и машет
в окно, как всем в дому лежащим стам

родильницам, неважно, как родившим,
уже неважно даже от кого,
но истинное чудо совершившим
по истинному замыслу Его.

И что теперь ей свод морфемных правил?!
Толстой — любимчик, нелюбимчик — Фет?!
Ей в этот миг, наверно б, сам Державин
сложил бы восхитительный сонет.

В ее руках —
мельчайшая ручонка.
В ее глазах —
восторг, покой, тоска…
Случилось чудо —
родила ребенка!
Всего на жизнь,
а будто — на века.
… показать весь текст …

Я родом из детства, из тихих его городов

Я родом из детства, из тихих его городов
с наличием строек, бульваров промозглых и длинных,
с наличием скорых, спешащих сквозь ночь поездов,
с наличием серых развалин и зданий старинных,

сидящих на лавочках строгих и стройных старух,
голодных собак и детей, про игру позабывших.
Там редко «люблю» произносится гордо и вслух,
там много уставших, где много себя опустивших

в спасительный омут безмолвной и пряной тоски.
Я родом из детства, в котором душа затерялась.
Там дружеской важно еще ощущенье руки,
но — вместо тоски — пробирается в сердце усталость.

И я — хоть давно по иным переулкам брожу
и часто в потоках огней уезжаю на скором —
немую усталость из тихого детства ношу
и эту усталость, я знаю, избуду не скоро.

Я родом из детства!.. И детство зачем-то светлей
всего, что светлей, что потом в моей жизни случалось.
Мне хочется в омут промозглых и пряных аллей,
где птица-душа под покровом ветвей затерялась.

Мне хочется в мир, где ещё поднимали глаза
в просторное небо, где звезды на крышах встречали,
где мимо неслись — но еще не несли поезда,
где пели печаль — но еще не встречали печали.
… показать весь текст …

ПЕРВЫЙ УЧИТЕЛЬ

Мне сложно про неё не рассказать,
быть может, что про лучшую из женщин:
и первый класс, и первая тетрадь,
а вместе с тем, любовь и человечность, —

все связано с учительницей той,
моей волшебной, незабвенной, первой;
в любви своей к учительству — святой
лишь потому, что не щадила нервов

и нежных слов, и радости, и чувств
для нас — птенцов, вдруг вырванных из дома.
Ее приметив в памяти, учусь
тому, что с класса первого знакомо:

«И если даже очень тяжело —
не плакать, а подумать, разобраться!..
Где знанья есть — там быть должно светло!..
По мелочам с друзьями не ругаться!..»

Я до сих пор, как прежде, вижу взгляд
ее горящих глаз — огромных, синих;
кудряшки у лица столпились в ряд
вблизи морщинок мягких и красивых.

А как она печалилась, когда
из нас с заданьем кто-то не справлялся?!
Когда писал неправильно слова,
За партой спал... с друзьями не общался?!

И часто позволяла обнимать
себе детей — и дети торопились
дружить, смеяться, думать, понимать:
не для себя — но для неё учились!

Чтоб только не смутить любимых глаз,
чтоб только не доставить огорченья!
…И я не знаю, где она сейчас,
но на всю жизнь осталось впечатленье

от нежности ее и доброты,
стремления работать больше срока;
и до сих пор лица ее черты
важнее, может, всякого урока.

В них, точно в древней книге бытия,
читалось то, что мудрости подвластно:
что ноша в радость — раз она твоя,
что жизнь — она и в трудностях прекрасна.

… показать весь текст …